Моральный кодекс исследователя и нравственные основания научно-педагогической деятельности (Журнал «Вопросы философии») - часть 5

И.В. Мелик-Гайказян: Но вот парадокс – и здесь я опять обращусь к примерам из эмпирического опыта: студенты Высшей инженерной школы Франции, занимающей высокое место в мировом рейтинге вузов, убеждали меня, что студент не может проводить научную работу, поскольку он еще не имеет должного образования для занятия наукой, и перед ним не ставится исследовательская задача. Студент может выполнять самостоятельную работу только с учебными целями.

Другой пример связан со временем моей учебы в Московском университете. Наш любимый профессор Евгений Владимирович Ротшильд упорно приводил цитаты из весомых изданий солидных авторов для того, чтобы научить нас, невзирая на авторитеты, уметь распознавать тавтологии, эквивокации и просто глупости. Рефреном звучало: «Вам дается хорошее образование, чтобы вы могли самостоятельно делать выводы о достоверности утверждений, сделанных любым автором в любом издании». При этом мы выполняли курсовые и дипломные работы, которые вполне можно счесть научными работами, в убеждении, что это еще не наука, а лишь подготовка к занятию наукой. Итогом этого воспитания стало убеждение, что при определенном усердии мы способны самостоятельно решить любую исследовательскую задачу, которую сумеем сформулировать, а научная работа  сводится к самостоятельной формулировке новой задачи. При этом исчезают соблазны в совершении поступков, недопустимость которых утверждает кодекс. Так вот, не становится ли источником системной деформации этических принципов науки то, что имеет название «научная работа студентов», «научный руководитель аспиранта», «научный консультант докторанта»? Или иначе, в какой момент предполагается возникновение требования самостоятельности в постановке задачи и в обосновании способов ее решения? Получается, что на стадии получения профессорского звания, когда, уже не будучи прикрыт «спиной» руководителя и консультанта, преподаватель станет ставить задачи своим аспирантам. В действии этих показателей делается акцент на скорости в получении результатов, что становится соблазном имитации этих результатов. Здесь я говорю о пунктах в отчетности вузов, фиксирующих возраст лиц с учеными степенями и званиями. Мне легко понять желание человека в достаточно молодые годы достигнуть ученой степени, поскольку сама я защитила докторскую в 35 лет, но трудно понять распространение «сверху» соблазна торопливости и суетности. Ведь это становится импульсом для нарушения еще одной составляющей научной работы – усердия или терпения. Итак, складывается ситуация, при которой необходимость «закрывать» показатели научной деятельности в вузе заставляет «закрывать глаза» на деформацию этических принципов этой деятельности. Тревожит отсутствие бескорыстия в подобном отводе глаз, поскольку достижение показателей оплачивается. Соблазн в получении довольствия силен, но, как известно, каждый стоит столько, сколько стоит то, от чего он способен отказаться.

В-третьих, за последние лет двадцать трансформировалась сама деятельность университетов. Глубину трансформаций легко понять на примере книг, выпущенных Высшей школой экономики в прекрасной издательской серии  «Теория и практика образования». В частности, в книге «Миссия университета» Х. Ортега-и-Гассет обосновывает необходимость исключить из содержания образования «клочки» науки, облечь содержание в педагогически рационализированную форму и «не позволять среднему студенту» воображать, что «он станет ученым». Эта книга написана в 1930 году. Нам понятно, что за последующие годы ситуация изменилась и «продуктом» университета является уже не столько «культурный человек», сколько профессионал в достаточно узкой области. Но накануне Второй мировой войны первоочередными Ортеге-и-Гассету виделись другие цели. Следующей в этой серии стала книга с названием-диагнозом «Университет в руинах» Билла Ридингса. В ней содержится анализ многих тенденций и их итогов в трансформации университета. В контексте настоящего обсуждения любопытными представляются следующие из них. Во-первых, то, что «сцена преподавания» стала «ареной этических практик», и, во-вторых, то, что главной фигурой в университете стал не профессор или студент, а менеджер. Эта главная фигура имеет свои цели, отличные от целей профессора или студента. Книга была написана Ридингсом в начале 1990-х годов, то есть еще до вхождения в нашу действительность Интернета, в котором сейчас «носятся» идеи.

Заметим, что Интернет-ресурсы позволили обсуждать сегодня ситуацию с курсовой, текстом которой стал конспект лекции. Прекрасно, что Владимир Натанович об этом сегодня рассказал, сославшись на сайт своего университета. Мне, в принципе, понятна неловкость этой ситуации. Ведь очень трудно вообще удержаться от реакции на подобное непотребство со стороны студента, уверенного, что «все в этом замешаны». Это перетекание результатов из текста в текст создает ситуацию «песочницы», в которой все могут играть не своими игрушками. В науке эта ситуация становится губительной, поскольку авторство фиксирует преемственность полученных результатов. В прошлом году в журнале «Вопросы философии» мы опубликовали отчет о конференции в Томске, посвященной Эрику Григорьевичу Юдину. В материале акцентировалось то обстоятельство, что идеи Эрика Григорьевича часто становились известными без ссылок на его авторство, в частности, давалась ссылка на сайт, где были приведены примеры действия «песочницы». В этих примерах фамилии любителей чужих результатов мы не приводили полностью, а обозначали только первой их буквой, и слов, подобных слову «плагиат», не употребляли. В число примеров вошло сравнение фрагмента моей статьи с фрагментом некоего автора, названного только первой буквой его фамилии. И вот сюрприз. В электронной версии журнала «Вопросов философии» появляется комментарий, в котором, раскрыв свое инкогнито, этот автор выставляет мне претензии словами: «Это кто у кого украл?» Такие люди с горящими на их головах шапками совершают такие поступки не потому, что иначе нельзя – нельзя сослаться на опального автора, поскольку не опубликуют; нельзя опубликовать под своим именем крамольные мысли из опасения, что дети останутся сиротами. Сейчас это делается по причинам другого свойства: в случае со студентом – из лени, а в случае с «поклонником» моих результатов – из амбиций, стимулируемых показателями в менеджменте университетов. Быстрее, раньше …

Новый темп нашей деятельности становится управляющим параметром в науке и образовании. Здесь возникает методологическая и логико-семиотическая задача по выяснению позитивных целей, возможных в новой действительности, потому что ценность каждого нашего шага или выбора зависит от того, приближает он нас к цели или не приближает. Университет не может заставить человека в молодые годы тратить 5–6 лет на то, что не даст ему профессии. А цель каждого университета определяется его миссией. Таким образом, круг замыкается, и мы приходим к тому, о чем писал Рубен Грантович в статье про реальную практику создания этических кодексов и формулировку миссий университета: просто подбираются красивые слова и ничего не обещается, а следовательно, отсутствует ответственность за результаты образования. Эта статья опубликована в сборнике «Утопия и образование» (Томск, 2011). Удивительно, но связь образования и утопии до сих пор в должной мере не осознается. А ведь все, что у нас называется парадигмами образования, исходит из социальных утопий. В жизнь эти социальные проекты пытались претворить редко, но в теорию и практику образования они – в той части, которая касалась описания людей, живущих в прекрасном будущем, – вошли прочно. Настолько прочно, что мне было странно обнаружить отсутствие осознания связи этих феноменов в описании становления педагогических теорий. Все парадоксы образования есть, в принципе, следствие утопического генезиса образования. И с давних времен нас питает утопическая идея о том, что если объяснить людям, что значит  «поступать правильно», то они начнут вести себя сообразно. Но утопии способны вызывать и позитивную динамику. Вызывать при наличии соответствующего семиотического оформления условий своего достижения. Ты не профессионал, если «прихватываешь» результаты или «подтасовываешь» последствия их реализации, а в научное сообщество путь открыт исключительно профессионалам. Высшая школа экономики, по крайней мере в своем начале, следовала правилу: чем лучше учишься, тем меньше ты платишь. Воспитывалось убеждение: ты не менеджер, если позволяешь себе платить за чужой успех.

В.Н. Порус: Практика, к сожалению, показывает: «меньшее» – это всегда относительная величина, ты меньше платишь, но с каждым годом все больше, потому что планка все время увеличивается. Ты меньше платишь, чем по верхней планке, но больше, чем в прошлом году.

И.В. Мелик-Гайказян: Все это примечательно. Короче, я вижу задачу в такой организации и настройке коммуникативного пространства внутри вуза или внутри какого-то сообщества, которая бы вызывала позитивную динамику, продвижение к той цели, которую мы выберем. Важно определить цель и выразить ее вслух. И объяснить, почему это именно так выражено, и отстаивать каждое слово. Поэтому я даже не предполагала в начале этой дискуссии, что необходимость в кодексе будет подвергаться сомнению. Я понимаю настороженность оппонентов, поскольку обычно разговоры о хорошем заканчивались проигрышем хорошего. Но Европа в Средние века преодолела хаос варварства благодаря тому, что кодекс рыцаря как образца благородства отстаивался в его противопоставлении с антикодексом. Был создан не только кодекс монаха, но и кодекс лжемонаха. Монахи и рыцари, которых живописали кодексы, встречались редко, но вербальное выражение примеров и антипримеров оказалось важным. Это и давало образцы, на которые неграмотные люди могли ориентироваться.

В.Н. Порус: И все-таки я очень рад. Я сегодня увидел столько идеалистов, столько возбужденных светлыми целями людей, которые верят, что именно им дано проложить дорогу к этим целям. Это не каждый день встречается, и это очень ценно. Хорошо оказаться в такой компании в роли Адвоката Дьявола. Ведь часто благими намерениями мостят дорогу в преисподнюю.

И последнее. Всякая моральная ситуация может быть описана тремя вопросами: кто отвечает, за что отвечает и перед кем отвечает? Когда мы говорим, что моральный кодекс нужен молодежи (кому-то нужен, кому-то нет), мы указываем на адресата. Вот им нужен, они будут отвечать. За что они будут отвечать? Они будут нести моральную ответственность за свое поведение. Мне неясно: перед кем они будут отвечать?

И.В. Мелик-Гайказян: Перед собой.

В.Н. Порус: Вы знаете, это такая хитрая штука. Я напомню, что в борьбе с самим собой ты всегда выигрываешь и всегда проигрываешь. Это отсылает нас к религиозной метафизике, потому что во мне должен быть Дух Божий. И если я в него не верю, то мне перед собой отвечать бесполезно, я всегда найду моральный компромисс. Я всегда найду виноватого, кроме самого себя. А вот когда я отвечаю перед сообществом, перед какой-то культурной средой, то я прежде всего интересуюсь: а достойно ли это сообщество, чтобы я нес перед ним какую-то ответственность? И я сразу буду искать пытливыми глазами в этой толпе того, перед кем мне будет стыдно за мое неморальное поведение.

И.В. Мелик-Гайказян: Вы – полный продукт нашей российской культуры, которая основана на неприятии права.

В.Н. Порус: Я говорю о морали, а не о праве.

И.В. Мелик-Гайказян: С античных времен ясно, что тот, кто выигрывает, нарушая правила, тот проигрывает сам себе. Это же основная мысль Пайдейи.

В.Н. Порус: Были и другие мысли, например, что праведник обретет вечное блаженство. А грешника настигнет Божий суд. Это все было, так что не надо ссылаться на исторические примеры. Я говорю о сегодняшней реальности. Я выхожу с моральной проповедью, вооруженный кодексом и какими-то примерами, к аудитории, и студенты на меня смотрят. Они смотрят на меня, а не на то, что я им предлагаю.

Вопрос, который нас сегодня волнует, он примерно такой: может ли Кодекс заменить меня? Или: могу я выступать просто транслятором этого Кодекса?

Пусть каждый делает свое дело, пусть пишут эти кодексы. Они, возможно, станут событием культурной истории, хотя, скорее, они упокоятся на пыльных полках. Возможно, они окажут какое-то цивилизующее, окультуривающее воздействие на публику. Я буду очень рад и торжественно признаю свое заблуждение. Но я в это не верю, а верю в совершенно другое. Что все рассуждения о морали абсолютно бесполезны и бесплодны, пока не хватает конкретных усилий людей, чтобы эту мораль показывать в действии как образцы поведения. А это кодексами не формируется. Это естественный процесс развития культуры. Причем этот процесс тогда естествен и продуктивен, когда культура здоровая, когда она в своем расцвете. А когда она в тяжелейшем упадке, когда, образно выражаясь, надо собирать осколки и из них строить временные убежища от стихийных бедствий, вот тогда все роли очень сильно меняются. Вы знаете, куда их употребят – эти самые кодексы? А поведение людей может оказать серьезное воздействие на окружающих. Как он себя ведет? Лишается ли он научной степени, потому что оказался слишком требовательным к своим работам, либо всеми силами, используя все свои связи, пробивается к регалиям? Это важно, это влияет, это остается. А кодексы приходят и уходят, как ушел Моральный кодекс строителя коммунизма.

И.В. Мелик-Гайказян: А вот образец для поведения, или модель поведения, следует за каким-то осознанием и какими-то принципами, либо модель поведения или же она эти принципы генерирует?

В.Н. Порус: Конечно, это обоюдный процесс. Надо знать, что ты моделируешь и чему ты следуешь. В этом случае воспитание является условием следования модели поведения. Но если воспитание не следует модели, а следует букве, то тогда это воспитание оказывает обратное действие. Оно формулирует и формирует лицемерие.

И.В. Мелик-Гайказян: Пока это в букве не будет выражено, это является неким фантомом.

В.Н. Порус: Вы знаете, этот разговор напоминает разговор в Думе на заседании Комитета по образованию. Там выступал один депутат, я не помню его фамилии. Он сказал интересную вещь: стоит нам ввести в школах Закон Божий, и люди станут культурнее, образованнее, моральнее и т.д. Я говорю: господа, таким образом вы воспитаете лицемеров. Потому что на уроке Закона Божьего будут говорить о том, что Земля сотворена нашим Господом за шесть дней. А на уроке физики и космологии ему расскажут нечто иное. И школьник будет знать, что на этом уроке надо говорить одно, а на этом – другое.

Это и значит: слова сделают вас моральными, тем более слова, написанные в священной книге. И значит, эти слова нужно повторять при каждом удобном случае.

А я говорю, вы будете эти слова дискредитировать, вы будете их подрывать, вы посеете в людях неверие, худшее, чем неверие без знания Закона Божьего. Разочаровавшийся верующий – это гораздо более опустошенный человек, чем атеист. Поэтому разговоры о морали должны быть не просто, как говорил Валентин Ефимович, осторожными – они должны быть архиосторожными, особенно это касается практики употребления этих слов – не только устной, но и письменной. Потому что разговоры о морали часто ведут к аморализму. Вот на чем я настаиваю, и это философская проблема, а не социологическая, культурологическая, и не какая-либо иная. Не относясь к ней серьезно, мы никакие другие проблемы даже поставить не сможем. И будем все время путаться, где разница между моральными нормами и предписаниями ГОСТа или между международным правом и заповедями Декалога. Мы постоянно будем путаться, особенно когда речь идет о практических действиях. Особенно если мы будем по практическим действиям судить о моральности. Если мы судим по действиям, это еще Кант говорил, мы не знаем, морален ли человек. Потому что действия эмпирически мотивированы.

Н.И. Кузнецова: Думаю, Кант бы не запрещал кодификации. Но мне было бы спокойнее, если бы этот документ был назван «Декларация об ответственности», а не Этический кодекс.

Б.Г. Юдин: Наталия Ивановна, но документ так и называется  не кодексом, а декларацией. И уж он никоим образом не тянет на трактат по теоретической этике.

Н.И. Кузнецова: Все, что выражено в документе по прикладной этике, конечно, должно содержать как предпосылку теоретические основы, и Апресян как бы их воплощает. На мой взгляд, там кантовский принцип не нарушается.

И.В. Мелик-Гайказян: Владимир Натанович, а все-таки что-нибудь позитивное в сегодняшнем обсуждении Вы видите?

В.Н. Порус: Я уже сказал, что я впервые за долгие месяцы, если не годы, попал в столь благородную, идеалистически ориентированную, оптимистическую аудиторию, которая, несмотря на все инсинуации по поводу беспросветного настоящего, верит в светлое будущее. Второе. Здесь были довольно четко обозначены позиции. Одна позиция – кодекс нужен! И мы его сделаем! Вторая позиция – этот кодекс, может быть, нужен, а может, не нужен, и стоит подумать, зачем мы его делаем. И третья позиция: делая кодекс, не забывайте, что он может выступать в качестве прикрытия для совершенно аморальных действий, аморальных мыслей. Каждый выбирает дело по вкусу. Я становлюсь в позицию человека, который за розовым флером видит, как мне кажется, подлинную реальность.

Есть другая позиция. Реальность не такая, как вы ее видите, она гораздо лучше, чем вы о ней думаете, а то, что мы делаем, – улучшает эту реальность. Step by step. Потихонечку. Постепенно, слово за словом мы воспитаем настоящих моральных людей, ученых или профессионалов и т.д., и все пойдет хорошо. То есть я говорю о ситуации культурной катастрофы, а мои оппоненты говорят, что у нас все хорошо, только есть некоторые отдельные недостатки, которые нуждаются в нашем исправляющем участии. Если кто-то кое-где у нас порой честно жить не хочет… Я против такой позиции. Я хочу понять причины катастрофы, смотреть ей, так сказать, в лицо и в такой ситуации вести себя честно. Честность – это прежде всего моральный принцип.

В.А. Шупер: Я глубоко не удовлетворен тем растлевающим влиянием, которое оказывает современное общество на науку. Верно было сказано, что научное сообщество не может быть более моральным, чем общество в целом, но распространение всех этих концепций типа «устойчивого развития», «потепления климата», многого другого, что не выдерживает никакой критики с научных позиций, как раз связано с воздействием общества на науку. Когда мы хотим создать какой-то кодекс, мы должны задуматься: для чего или для кого мы создаем этот кодекс? Для государства? Чтобы оно знало, как обращаться с наукой? Это было бы прекрасно! Благороднейшее дело! Но кто обращается с наукой более варварски, чем государство? Да чиновник скорее попов будет слушать, чем ученых. Поэтому возникает опасность того, что кодекс будет использоваться государством для управления наукой, что он превратится в очередной канал для влияния на общество, которое уже совершенно утратило идеалы Просвещения и погрязло по уши в постмодернизме, на науку, которая еще в значительной степени эти идеалы сохраняет. Мы же им мешаем, мы очень вредные люди. И чем быстрее мы вымрем, тем лучше. Тогда расцветут и «устойчивое развитие», и «потепление климата», и все прочие химеры.

Как-то я оказался за одним столом с французским дипломатом, бывшим послом в одной из европейских стран. У нас же, ученых, комплекс Прометея. Нас хлебом не корми, дай кому-нибудь принести крупицы объективной научной истины. Я тут же стал с жаром объяснять моему высокопоставленному соседу по столу, что потепление климата – это, вообще говоря, гипотеза. Во-первых, неизвестно, что это устойчивая тенденция, во-вторых, не доказана совершенно его антропогенная природа. В-третьих, доказано, что те миллиарды, которые тратятся на борьбу с парниковым эффектом, смогут замедлить потепление на две недели или на несколько месяцев, по разным подсчетам. Это то, что я хотел, но не успел ему сказать, потому что он отмахнулся от меня, как от назойливой мухи, и сказал: «Все это нужно, чтобы притормозить Китай и Индию».

Н.И. Кузнецова: Конечно, текст Декларации уже готов, и нас не приглашали его писать, но, мне кажется, что к высказанным замечаниям авторам все же следует прислушаться, потому что лучше избежать тех слов, которые могут быть дезавуированы.

Б.Г. Юдин: Я не понимаю, откуда вообще берется эта презумпция, будто документ создан для прикрытия каких-то черных дел.

В.А. Шупер: Никоим образом! Надо принять во внимание психологический момент. Я приношу извинения, если я вас обидел. Я этого совершенно не хотел. Поймите, работающий ученый предпенсионного возраста получает вот этот кодекс, в котором написано (статья 7): «Плодотворная научная деятельность требует от ее участников высоких гражданских качеств». А Статья 10 гласит: «Участие в публичных дискуссиях – одна из обязанностей научных работников» и т.д.

Ученый, который все это получил и читает, испытывает раздражение. Да что это мне здесь пишут? Что я – все это сам не знаю?

Б.Г. Юдин: Вячеслав Александрович не видит смысла в статье 10 проекта Декларации, которая начинается со слов: «Участие в публичных дискуссиях – одна из обязанностей научных работников». В связи с этим я хотел бы обратить внимание на то, что в этой норме фиксируется одна из серьезных перемен, которые претерпевает сегодня этос науки. Действительно, мы знаем, что традиционный этос науки весьма настороженно относился к выступлениям ученым, обращенным не к коллегам по сообществу, а к более широкой аудитории. В наши дни ситуация радикально изменилась. Во-первых, перспективы развития тех или иных направлений науки и техники во все большей мере зависят от позиции общества или, по крайней мере, некоторых значимых социальных групп – стейкхолдеров. Во-вторых, ученым зачастую приходится и отчитываться перед широкой публикой относительно того, насколько эффективно исследователи израсходовали выделенные им общественные ресурсы. Поэтому, скажем, когда в Великобритании дают грант на исследовательский проект, обязательным условием работы по этому гранту является то, что исследователь должен представлять свои результаты широкой публике. Проводятся специальные тренинги для подготовки ученых к такого рода деятельности. Так что контакт между научным сообществом и обществом в целом – это сегодня очень чувствительная материя.

Б.И. Пружинин: Вот здесь я еще раз хочу вмешаться, ибо мы опять напрямую затрагиваем тему состояния современной науки. Статья 10 Декларации ведь чего требует от ученого? Она требует: обосновывай прикладной смысл своих исследований, объясняй обществу, чего ждать от твоих изысканий в практически-жизненном плане. Что за истину ты отыскал? И понятно, что если ограничиться этим истолкованием статьи, в ней проявятся приспособленческие смыслы. И они вполне могут стать главными. Ибо за этими смыслами – вполне реальные черты нынешнего состояния науки. Но ведь не все черты. И потому здесь, в этом требовании Декларации скрыта проблема. Эксплицировать бы ее.

Мне представляется, что вообще главная проблема, которую «ставит» эта Декларация, очень определенно была сформулирована Владимиром Натановичем: к кому эта Декларация обращена? Точнее, кому она по сути своей нужна, кем она востребована? Я имею в виду не инструментальное её употребление (здесь может быть всякое) и даже не просвещение начинающих ученых, а именно этико-политический статус Слова – тот символический смысл, о котором говорила Ирина Вигеновна. Внятно сказанное и услышанное всеми Слово становится символом, обретает статус нормы для сообщества. Это не значит, что сообщество начнет им сразу и активно пользоваться и в своем быту ему следовать. Не дай бог, как говорится. Вопрос в том, будет ли оно возведено в статус нравственных координат сообществом ученых и обществом в целом.

Ведь Декларация (со всеми возможными оговорками) описывает условия существования науки как культурного феномена. Целенаправленное нарушение содержащихся в ней норм неизбежно ведет к краху науки как культурного феномена. Вопрос в том, способны ли ученые удержать эти принципы, готовы ли они, члены этого сообщества и общества в целом, предпринять усилие, позволяющее сохранить сообщество и науку?

С В.Н. Порусом можно соглашаться или не соглашаться в ответе на этот вопрос. Он считает, что сообщество ученых, да и общество в целом, на такое усилие не способны. И многое говорит в пользу его позиции. Возможен, однако, и иной, более оптимистический ответ. В конце концов, вспомним, в каком состоянии Моисей застал свой народ, когда вернулся к нему со Скрижалями. А ведь приняли. Речь-то ведь шла о выживании сообщества… А Нагорная проповедь! Ведь она вообще требует от людей такого, что просто невыполнимо в быту.

Я думаю, что, когда речь идет о нормах этических или близких к ним по культурному статусу, апелляции к эмпирическому положению дел не очень уместны. Поясню. Я для студентов придумал такой прибор – «моралеметр». Он способен замерять степень следования моральным нормам. Так вот, если сделать единовременный замер, то мы наверняка обнаружим, что в 99 случаях из 100 эти нормы в жизни нарушаются. Привираем мы, например, постоянно. Но ведь и жить рядом с человеком, который все время пытается говорить правду (как он ее понимает), просто невыносимо. В автобусе, скажем, воспитанный человек врет вам: мол, ничего-ничего, мне удобно. Хам же говорит вам правду… Но норма-то сохраняется. Мы знаем, что от нас требует эта норма, и принимаем это требование. Иногда даже действуем в соответствии с этим требованием. Во всяком случае, стремимся к этому. Ведь только так и возможно общежитие.

Я этот пример привожу студентам, чтобы обосновать статус истины. Проблема ведь в том и состоит, что многое сегодня говорит в пользу размывания ее культурного статуса. Здесь есть вполне объективные, эмпирически фиксируемые тенденции – процессы, идущие в современной науке. В науке не просто нарастает прикладная составляющая – эта составляющая становится самодовлеющей. Соответственно, меняется эпистемологический статус знания, формируются иные, прагматически ориентированные познавательные установки, возрастает роль финансирующих инстанций (заказчика). В научном сообществе складывается иной интеллектуальный и моральный климат. Скажем, повествовать общественности о возможных приложениях результата своего исследования – дело для ученого необходимое и общественно благое, а утаивать методы достижения этих результатов (т.е. не вводить полученное знание в систему научных коммуникаций) – дело вполне допустимое.

Мы с Натальей Ивановной Кузнецовой давно спорим на этот счет. Она считает, что изменения эти не меняют принципиальную суть науки. Но вот здесь она как бы согласилась с тем, что на фоне атомной бомбы истина перестает быть абсолютной ценностью. Однако как возможно научное познание без истины? Дело в том, что поиск истины – это не просто удовлетворение природного человеческого любопытства, не просто ориентировочный рефлекс. Истина – культурное понятие. И в культуре, где это понятие принималось, способы ее достижения также всегда культурно регулировались. Биоэксперимент можно ставить над собой или над существом, которое выведено из разряда моральных запретов. Конечно, все эти регулятивы менялись. Но Истина-то оставалась в культуре. Сегодня, однако, видимо, время очень больших перемен. О чем сегодня идет речь – о культурном ограничении одной культурной ценности другой, о регулировании культурных отношений или о том, что наука перестала быть культурной ценностью и истина заменяется практической эффективностью? В последнем случае мы окажемся уже в другой культуре (где, кстати, совершенствование технологий может и продолжиться и важность проблемы, которую мы здесь обсуждаем, определяется еще и тем, что технологии сегодня множатся вне контроля общества).

И все же я думаю, что если эта Декларация нас «завела» на обсуждение всех этих проблем, то будущее нашей культуры не столь безнадежно, как кажется. Спасибо за ее разработку Б.Г. Юдину, Р.Г. Апресяну и всем, кто участвовал в этом деле. Полагаю, Декларацию надо публиковать. И обсуждать, обсуждать, обсуждать!

М.Б. Сапунов: Хочу обратить внимание участников круглого стола, что сегодня у нас произошло знаменательное событие. Усилиями ведущих журналов состоялся серьезный обмен мнениями по фундаментальным проблемам нашей профессии. Сотрудничество журналов в этом плане, надеюсь, продолжится и в дальнейшем. Спасибо всем за плодотворную дискуссию.

Источник: http://vphil.ru/