Моральный кодекс исследователя и нравственные основания научно-педагогической деятельности (Журнал «Вопросы философии») - часть 4

Н.И. Кузнецова: Я бы хотела поддержать Бориса Григорьевича. Сегодняшнее обсуждение показало, что сам факт появления такого документа, как Декларация, позволил нам быстро, можно сказать, с первых слов поставить целый ряд серьезных проблем общего порядка. Речь идет о самой необходимости кодификации тех правил, наличие которых научное сообщество признает в качестве внутренних регулятивов профессиональной деятельности. Собственно говоря, именно так поступил Роберт Мертон, когда сформулировал нормативы «научного этоса».

В обсуждаемом тексте есть предваряющая аналитическая записка, где ясно объясняется, в чем разница между декларацией, кодексом и более серьезными (обязывающими) документами. Иначе говоря, показано, что наличествуют разного рода соглашения, когда речь идет о таких вещах, где нет юридического содержания. Конвенция, в отличие от этических кодексов, – уже юридический документ.

Обратите внимание: в предложенном тексте есть много различных формулировок, и сразу же обнажились чисто профессиональные интеллектуальные задачки. Например, записано, что этически недопустимы фальсификация, фабрикация, плагиат и т.п. В то же время это уже не моральные нормы, а юридические, так как это – преступления, на которые можно пожаловаться в суд. Я не знаю, где точно проходит эта грань, но сам факт, что предлагаемый документ заставляет задумываться, интеллектуально напрягаться, мне лично нравится. В этом, в частности, мне видится действенность нашего обсуждения.

По поводу того, как обсуждаемый документ будет функционировать, можно сказать следующее. Владимир Натанович совершенно убедительно показывает, что можно выпустить в свет очередной «фиговый листочек» (кстати, в этом документе говорится о том, что в русском языке слово «декларация» означает «пустые слова»!). Но можно ли на этом основании ничего не делать, ничего не кодифицировать? Да, существуют правила, и тем, кто здесь сидит, они известны. Но нетрудно указать пространство, где они неизвестны, а главное – где им не следуют. Владимир Натанович указывает, что после принятия такого «фигового листочка» все может и заглохнуть – проблемы, дискуссии, меры по улучшению моральной обстановки. Можно даже написать статью «Опасности принятия подобной Декларации». Это серьезное предупреждение. И меня тоже мучает мысль, что я буду клятвопреступником, мало ли чего я еще сделаю, что здесь не отражено, чтобы выбраться из критической ситуации!..

Владимир Натанович спросил: «А как это преподавать?» Могу ответить. Представьте себе, что в аудиторию входит профессор и говорит: «Студенты, откройте тетради, запишите заповеди: “Не убий, не укради, не прелюбодействуй”. Читаю по буквам, пишите правильно». И что? Всем смешно, но никто этого не предлагает. Каким образом функционирует Декалог? Его внедряют при помощи проповеди. При помощи разбора конкретных всевозможных казусов… И вся эта этическая практика нам достаточно хорошо известна – просто в силу нашей культурности. Когда мы говорим об этих вещах, мы, действительно, понимаем, что никто не будет требовать знания этих статей, мы хотим, чтобы им следовали, а не повторяли для получения хорошей оценки. Но «что такое хорошо и что такое плохо» все-таки должно быть сформулировано, т.е. кодифицировано. Правильные слова должны быть произнесены, и мы должны проверить, правильны эти слова или нет.

В.Н. Порус: Все декларации исходят от нас.

Н.И. Кузнецова: Да, без сомнения. Как и другие земные документы высшего порядка. Владимир Соловьев прекрасно написал о молитве, о том, что это такой текст, который немедленно исполняется, если ты ее произносишь и от нее не отказываешься в реальности, в этом-то молитвенная сила и состоит. Конечно, я хочу иметь некий документ, который может это выразить. Мне ли только нужен такой документ? Или студентам он тоже нужен? Может быть, я сумею их научить молиться на научную деятельность? То же и с этикой высшей школы. Поэтому я очень заинтересована в том, чтобы были написаны хорошие слова, чтобы я могла их превратить во внутреннюю молитву и т.д. Иначе говоря, я категорически выступаю за кодификацию. Даже в самом несовершенном виде она дает возможность продвигаться по целому ряду интеллектуально важных направлений.

В связи с проблемой преподавания хотелось бы обратить внимание на выступление Елены Николаевны Викторук. Меня вообще очень настораживают всяческие инновации в рамках курса для аспирантов «История и философия науки». Есть принятая программа, а есть «кто во что горазд». В программе, действительно, предусмотрен вопрос о «научном этосе». Речь при этом идет о кодексе Роберта Мертона и о том, как этот кодекс обсуждали, какие критические замечания высказывали и почему. Все такие занятия проходят очень живо. Но, подчеркнем, речь идет об этике науки, о ее внутренних нормативах! Вместо этого коллеги предлагают изучать этику бизнеса, а также ведут речь о принятии управленческих решений в сфере науки! Вот это, откровенно говоря, недопустимо. Не объяснив, что такое наука и как научное сообщество выработало свои собственные профессиональные регулятивы, мы уже сосредоточились на бизнес-акциях и их этических основах. Говорят, что это способствует обучению будущих начальников, будущей администрации города и бизнесменов. Но при чем тут наука?! Ведь мы готовим в рамках этого курса будущих научных работников, а не бизнесменов и управленцев. По-моему, очень неэтично и непрофессионально – поворачивать задачу учебного курса таким образом, чтобы, по сути дела, увести слушателей в другую сторону, во многом чуждую науке, познакомить их с дискурсом, абсолютно неприменимым к научному исследованию. Какие могут быть «заинтересованные стороны», как можно применить метод стейкхолдер-анализа, если речь идет о формуле бензола, механизмах клеточного обмена, об уравнениях гидродинамики, о тектонике плит?! Кто здесь в чем заинтересован? Кто с кем должен договариваться? Это недопустимая подмена предмета преподавания!

Я очень ценю статью Эдуарда Михайловича Мирского в сборнике «Этос науки», где красиво показано, что интенсивно идущая коммерциализация различных отраслей (а это прежде всего разработка лекарств, биомедицинские исследования, фармацевтическая промышленность и т.п.) сильно искажает классический научный этос. Там быстро и остро возникает проблема фальсификации и фабрикации. Все вышеперечисленное относится к сфере бизнеса, там – заработок. А здесь, в вузе и фундаментальной науке, мы – нищие. Мы просто нищие. И что теперь делать? Ученых разоблачать? Брать с них какие-то дополнительные обещания? Присягу брать? На Западе вопрос поставили иначе: каковы причины, заставляющие ученых отклоняться от мертоновских норм? Ответ соответствующий: такую ситуацию надо исправлять. Не ученых ругать, а ситуацию менять! Почему здесь уместно об этом говорить? Потому что именно проблема кодификации дает повод про это сказать и принять какие-то превентивные меры.

Но более всего волнует понимание науки, которое сложилось в современном обществе. Меня в свое время крайне расстроило одно шоу, которое показывали по третьему каналу телевидения («Народ хочет знать»). До сих пор я не вижу немедленного и удовлетворительного ответа на заданные там вопросы. На трибуне – два седых доктора наук и еще какой-то чиновник. Геолог и сейсмолог объясняют, что наука пока еще, к сожалению, не может предсказывать землетрясения. А народ «хочет знать»… Встает молодой человек и говорит: «Господа! Слушайте внимательно. Допустим, перед некоторой отраслью стоит задача. Вот, скажем, открывается автосервис, который должен обслуживать клиентов с проблемами поломок автомобилей. Но в данном сервис-центре, который должен ремонтировать автомобили, делать этого не умеют, т.е. автосервис не выполняет свою задачу. Что с ним делают? Его закрывают. Если ваш институт уже столько лет работает и не может предсказывать сейсмические явления, что с ним нужно сделать?..» Научные работники растерялись, и я растерялась. Как можно непосредственно и доходчиво для публики этого человека осадить?

Это «общественное мнение» давит похуже чиновников, которые пьют нашу кровь. Потому что чиновник лукавит, он знает, что делает, а молодой человек с подобными аналогиями просто не ведает, что творит. И это массовая культура, на уровне которой сегодня надо выживать и вузу, и науке. Вот, действительно, очень мощная, хотя и трагикомическая проблема, которую обсуждаемая Декларация затронуть просто не сможет.

Б.И. Пружинин: Выступление этого молодого человека весьма любопытное. Он ведь просто указал ученым на обстоятельство, которое как-то ускользает из их поля зрения, да и из нашего обсуждения. Он просто указал на те изменения, которые произошли в науке, точнее, в ее социальном восприятии. Товарищи ученые, говорит он, наука существует не для каких-то там непонятных поисков истины, а для удовлетворения вполне реальных практических (в конечном счете – повседневных) нужд. Так что закрывать надо этот самый институт. Он даже не видит необходимости делить науку на фундаментальную и прикладную. Она у него вся прикладная, вся утилитарная. И он по-своему прав, точнее, во многом прав. В сегодняшней научной деятельности слишком много такого, что превращает ее во вполне повседневное социальное предприятие. И при чем же здесь бесконечный поиск вечно ускользающей Истины – в конечном счете ведь сегодня фундаментальная наука потому и фундаментальная, что образует фундамент приложений. Другой вопрос, способна ли такая наука устоять, сохранить себя в культуре как самодовлеющая ценность? Как нечто полезное – да, а как устой культуры – вряд ли. Молодого человека, однако, этот вопрос вообще не интересует – он готов жить и без истины, тем более научной. Ибо он уже живет в другой культуре. А вот для меня важно, способна ли наука все же найти баланс прикладного и фундаментального (в старом смысле этого слова – как бескорыстный поиск оснований мироустройства). У меня нет ответа на этот последний вопрос. Точнее, я не могу найти однозначного ответа на этот вопрос в самой науке. Но я, как философ науки, склонен отыскивать формы такого баланса. Я надеюсь. Ибо я хочу жить в культуре, у которой огромное число недостатков, но в которой однажды возникла наука, есть истина, есть история, есть личность и пр. И потому я в принципе за любой шаг в этом направлении, в том числе за декларации. Однако я бы хотел, чтобы в Декларации, которую мы обсуждаем, более четко была выражена вот эта самая культурно-историческая проблема и соответствующая позиция.

В.А. Шупер: Утрачены принципы Просвещения, представления о науке как высшей ценности.

Н.И. Кузнецова: Да, утрачены. Но что теперь? Скорбеть? Как говорится, надо что-то делать. Да, можно говорить: «Молодой человек, вы утратили идеалы Просвещения!» – и он на вас посмотрит не с благодарностью. Что за слова вы какие-то говорите? Нет, тут что-то другое надо.

И еще один момент. Если у нас в гуманитарных науках и даже отчасти в географии, которую Вячеслав Александрович здесь блистательно представляет, вред плохого преподавания и нетребовательности к студентам выражен не слишком ясно, то в медицине и инженерии – это уже вопрос национальной безопасности.

И, наконец, о том, хорошо ли мы преподаем философию. Я уже говорила, что ставлю студентам тройки и четверки там, где надо двойки ставить. Все мы хорошо знаем, почему и как это бывает. Студенты рады. Тогда спрашиваю: «А вы будете рады, если в данный момент в инженерных вузах молодые люди, которые будут потом с этими дипломами рассчитывать мосты, крыло самолета и т.д., так же, как и вы здесь и сейчас, получат свои зачеты? Вы хотите, чтобы медик сегодня так же, как вы, сдал зачет, а завтра вы придете к нему на прием в поликлинику?» Они ошарашены, раздаются возгласы: «Нет, не может быть, они не так сдают!» Я в ответ: «С чего вы взяли, что не так?» Меня постоянно мучает мысль, что в медицинских и инженерных вузах дела обстоят таким же образом, как и у меня. Верно ли, что медики «просто так» поставить хорошие оценки не могут? Я сильно надеюсь, что и профессора инженерных вузов ведут себя иначе. Но это только надежда! Сомнения нарастают.

В.А. Шупер: У наших студентов есть аргумент: «Я все равно не буду работать по специальности!»

Н.И. Кузнецова: Верно, это слышишь часто. Но моих гуманитариев я уже несколько раз ошарашивала своим нехитрым сопоставлением. Меня, например, спрашивали на семинаре по педагогической практике: «А имеет ли преподаватель право губить жизнь студента, если тот не может сдать зачет или экзамен?» Я отвечаю: «Да, это так хорошо звучит, и надо быть гуманистами!» Но вновь и вновь спросите себя: «Есть ли у нас чувство ответственности? Посмотрите на это шире. А что будет, если мы не будем “губить студента” и не поставим ему заведомо справедливую оценку, а поставим такую, какую ему хочется?» Эти разговоры вспыхивают постоянно в разных контекстах.

Есть еще один момент, который надо отметить. Все-таки эта Декларация, естественно, отличается от классического мертоновского Кодекса, в ней есть дополнительные ноты, и они серьезны. Никто не может сомневаться в том, что в середине ХХ века в самой науке произошел определенный аксиологический взрыв. Атомная и водородная бомбы, генная инженерия… Техника и наука сегодня фактически подошли к возможности омницида – всеобщего самоубийства – сразу в нескольких областях своих применений. Я повторю слова М.А. Розова в одной из его статей: с момента атомного взрыва вся ситуация изменилась, и уже невозможно стремление к истине считать наивысшей ценностью. Возникают другие слова – Декларация об ответственности. Исследования могут быть опасны. На первых порах сами ученые накладывали мораторий на некоторые сферы исследований, их никто не заставлял. Они первые осознали свою ответственность перед лицом многоликой опасности. Именно ученые сформулировали правила биомедицинских исследований, заговорили о биоэтике, а не чиновники! В Декларации отражена эта озабоченность.

В чем основания этих тревожных нот, которые первыми озвучили сами исследователи? На мой взгляд, решающую роль сыграла собственная интуиция ученых. У Ричарда Фейнмана есть прекрасные заметки, где он пишет: мы, ученые, первыми оказываемся в ситуации крайней неопределенности, и это заставляет нас быть осторожными. Это настолько серьезно, что мы не должны упустить сами попытки кодификации подобной интуиции. Даже в гуманитарных науках равнодушие к этическим правилам приводит к беде: как бы даже в этой «безобидной» сфере к возможностям омницида не скатиться! Безответственность в гуманитарных областях также небезобидна. Гуманитарии могут озадачить технарей, политиков, бизнесменов, предусмотреть рискованные социокультурные последствия технического прогресса, предупредить об антропологической катастрофе. Однако как сделать, чтобы их экспертная работа учитывалась? Это другой вопрос. Я выступаю категорически «за» кодификацию этических проблем научного исследования как прецедент, позволяющий нам обсудить целый круг крайне серьезных вопросов.

В.Н. Порус: Оставим спор, нужен или не нужен кодекс. Кому он нужен, тот его и сделает. Если звезды зажигают, значит, это кому-нибудь нужно. Другое дело, что это не всем нужно, но нельзя запретить людям заниматься любимым делом. Пусть составляются кодексы, декларации, петиции, обращения ко всем людям доброй воли. Все это в лучшем случае не вредно. Хотя, повторяю, это может быть и вредно, когда эти кодексы и декларации становятся ширмами. Повторяться не буду.

Несколько слов о различии возрастов тех, к кому обращен подобный кодекс. Здесь прозвучала мысль, которая мне кажется совершенно неверной. Кодекс якобы совершенно не нужен людям, уже сложившимся, и он абсолютно необходим молодым, которые якобы не знают, как себя вести, пока не прочитают какие-то декларации или кодексы. Я думаю, что это либо наивно, либо ошибочно. Молодые почти всегда знают, как следует и как не следует поступать. И когда они поступают вопреки некоторым моральным установлениям, то они делают это не из-за невежества, а совершенно по другим причинам. Очевидное явление здесь заключается в следующем. Молодые – которым может быть 30, 40, 50 лет. До какого возраста человек может считаться молодым – до 60? Вообще-то говоря, где порог молодости? Предположим, что мы это знаем. Предположим, что эти самые молодые ориентируются не на слова. Не на декларации, не на лекции о декларациях, не на лекции, где конспектируют какие-то там этические нормы. Они ориентируются на людей, на примеры, на то, что они видят и знают, они доверяют своим чувствам. Слуху, духу и нюху. А словам они доверять разучились и правильно сделали. Потому что если человек, который защитил докторскую диссертацию на цитатах из известной ему литературы, говорит им о том, что избыточное цитирование есть признак творческой импотенции, то они верят своим глазам, а не тому, что он им говорит.

Есть пословица: делай, как я говорю, а не так, как я делаю. Так и студенты знают, что они делают, и прекрасно распознают, где правда, а где ложь, где поза, а где позиция. Они замечательно умеют различать искреннее слово преподавателя, лектора и форму, в которую он свои слова облачает.

Вот эта опасность, на мой взгляд, велика. Нельзя говорить, что это только для молодых, потому что молодые берут пример с нас: как мы входим в аудиторию и как мы из нее выходим. Под презрительные взгляды студентов или под уважительные и даже влюбленные. Это значит гораздо больше, чем чтение каких-то кодексов.

И последнее. Я думаю, что обсуждение этого вопроса выводит на более общие. В конце концов, о чем мы спорим? Издать декларацию? Да издайте, ради бога. Кодифицировать? Да на здоровье, будет еще одна бумажка, которую так или иначе используют. Речь идет вот о чем. Мы говорим о действенности морали, о ее новых формах, продиктованных жизнью, ее изменившимися условиями. Когда мораль не в словах, не в кодексах, не в декалогах или четырех принципах просветления. Мораль в том, как люди поступают и как они обмениваются знаниями о взаимных поступках. Вот здесь мораль теперь живет, а не в словах.

Поэтому, на мой взгляд, главная проблема, которую должен осмыслить философ, – как соотносится моральная атмосфера научного сообщества со структурой общественной морали, как она создается самой жизнью. Мы говорим о месте науки в культуре, о культурной функции науки, о том, что современная наука утратила. Это всегда подчеркивает Вячеслав Александрович. Но современная культура, в которой мы все имеем честь пребывать, утратила одну из своих важнейших ценностей. Наука стала массовой профессией, способом добывания денег, результатов, чего угодно, но не ценностью культуры. И это студенты понимают лучше некоторых преподавателей философии, которые живут и говорят по старинке. Поскольку им очень дорога традиция своего воспитания, они продолжают говорить: «Как же! Наука есть поиск истины, а истина дороже всего! Истина ведет нас к Богу. Ну, не к Богу, то хотя бы к успеху! А вы занимаетесь: а) плагиатом, б) пустословием, в) фальсификацией данных. Значит, вы грешники, вы нарушаете заповеди!» А они в ответ: «Идите, ребята, лесом, по опушке и дальше. Потому что вы врете. Потому что примеры, которые мы знаем и видим, за исключением тех, которые замазывают или нарочно очерняют, так вот эти примеры говорят нам совсем о другом! Вы говорите одно, а делаете другое. На что мы должны ориентироваться, на слова? Нет, извините, мы будем ориентироваться на факты».

Все, что я говорил до сих пор, критикуя идею кодификации моральных норм и принципов, продиктовано озабоченностью  страхом перед пустословием. Перед нарочитой декларативностью того, чем мы занимаемся. Это страх утратить то ценное, что мы хотим оставить в нашей культуре, за счет выпячивания, выведения на первый план формальных сторон дела. Когда буква становится важнее смысла. Я на протяжении своей жизни много раз наблюдал ситуацию, когда буква вытесняла содержание, а потом, когда рушились буквы, оказывалось, что вместо содержания – пустота, вакуум. А вакуум, как вы знаете, скорее всего втягивает в себя всякие нечистоты. Так вот, эта ситуация, когда мы окружены этим самым морем нечистот, но при этом занимаем позу глашатаев моральных истин, не только печальна, она еще и смешна. Я бы не хотел в ней оказаться.

Э.М. Мирский: Ни в коем случае не претендуя на подведение итогов нашего обсуждения, отмечу некоторые важные моменты в его развитии. Фокус дискуссии постепенно перешел от нормативных оттенков документа к его роли как инициатора коммуникации между коллегами разного статуса (от профессоров до студентов). Последнее крайне важно подчеркнуть.

Особенность этической рефлексии как раз в том и состоит, что участники дискуссии здесь по определению выступают «на равных»: нет профессорской этики, отличающейся от этики аспиранта или студента. Об этом мы часто забываем. Между тем профессор, с высоты своих знаний и опыта объясняющий, почему он «из гуманных соображений» не может поставить незачет лентяю или неучу, должен быть готов обсуждать с тем же студентом, почему он промолчал на заседании совета, незаслуженно присудившего ученую степень. И здесь требование обязательного участия в дискуссии (с точки зрения Мертона, в обязательной экспертизе результатов коллег) выглядит уже совсем не таким банальным, каким оно представляется на первый взгляд. Другое дело – мы сами так привыкли к тому, что Оруэлл называл «двоемыслием», что нам кажется пустословием повторение важных, но не всегда соблюдаемых этических истин.

Между тем сейчас целый ряд, казалось бы, очевидных проблем приобретают актуальное практическое значение. В частности, мы приспособились жить (не будем говорить, с какими потерями, в том числе и этическими) при отсутствии реальных институтов профессионального научного сообщества, разгромленных в начале 1930-х гг.

Вот сейчас, как всегда неожиданно, нас охватила очередная кампания формирования федеральных, национальных, региональных и прочих больших университетов, где один вуз делается из нескольких других. Получается очень забавная ситуация, тем более что эти университеты, особенно в регионах, бывают тесно связаны с местным бизнесом и местной властью.

К сожалению, такие университеты создаются в местах, где нет даже таких убогих средств управления наукой, какие имеются в центре, у Академии наук и Минобрнауки. У них есть масса проблем, из которых я хочу обратить внимание на две весьма существенные, связанные с функционированием этих университетов. Во-первых, это проблема гомогенизации тех частей, которые как-то объединились под одной крышей; во-вторых, контроль за результатами, особенно практическими, полученными в ходе взаимодействия науки и бизнеса в этой структуре. Многие из этих результатов могут оказаться небезопасны. Жизнеспособность таких научно-практических объединений будет во многом зависеть от того, удастся ли на местах создать профессиональные сообщества, которые интегрируют эти весьма разношерстные образования.

У нас сегодня есть единственная возможность: с одной стороны, нужно хоть как-то объединить на локальном уровне всех физиков, всех химиков, всех биологов и т.д. внутри университета, чтобы они не оставались под теми же самыми крышами и на тех же кафедрах, где сейчас находятся. С другой стороны, необходимо, чтобы они имели право если не проводить, то хотя бы инициировать экспертизу всего того, что выходит не без помощи университетских ученых.

Следует иметь в виду, что после нашего вступления в ВТО любая фирма сможет подавать в суд на любую некорректную инновацию, причем не в наш «самый справедливый и гуманный суд», а в свои судебные органы. В итоге нам могут запретить выпускать эти вещи, штрафовать и т.д.

И последнее. Нет слов, приятно чувствовать себя корифеем, рассуждая, какие практические меры надо принимать (или не принимать). Давайте, однако, вспомним, что мы в первую очередь исследователи, от которых общество (и сообщество) ждет не столько авторитетных экспертных мнений, сколько обоснованных результатов исследований.

В.А. Шупер: Маленькая реплика по поводу вступления в ВТО. Если бы наша страна к нему готовилась, чего совершенно не было на практике, это потребовало бы полчищ юристов, маркетологов, патентоведов. Это задача важнейшая, но она не научная.

В.Н. Порус: Я все же не понял характера обсуждаемых нами требований. Скажем, не повторяй чужих разработок, не воруй, не выдавай желаемое за действительное, когда публикуешь результаты своих исследований. Они носят правовой или этический характер? Я не понял разницы. Когда мне ВТО выставит иск за то, что я так или иначе использую чужие разработки, выдав их за свои, то судить меня будут не по моральным законам, а по законам той страны, в которой будет этот суд. Но я говорю о моральном кодексе, о кодификации моральных принципов и правил, а вовсе не о том, что не нужны кодификации каких-то требований, которые делают нашу работу профессиональной.

Б.Г. Юдин: Вообще-то юридические и моральные нормы далеко не всегда разделены непроходимой пропастью. Скажем, если Американская медицинская ассоциация (инстанция отнюдь не судебная!) кого-то исключает из числа своих членов за те или иные этические прегрешения, то он лишается права заниматься медицинской деятельностью.

В.Н. Порус: Я говорю совершенно о другом. Возьмем, к примеру, правила написания научных статей, недопустимость плагиата или орфографических ошибок. Какое это имеет отношение к морали, к этике? Может быть, я чего-то не понимаю? Но я вижу разницу между соблюдением стандартов профессионального поведения и моральными нормами. Вот как в спорте: ты можешь быть аморальным человеком, но если ты прыгаешь на два с половиной метра, то ты чемпион.

Б.Г. Юдин: Зафиксированные письменно моральные стандарты, следовательно, это только слова, предназначенные для сокрытия этой разницы?

В.Н. Порус: Я не вижу в них резона и, более того, я опасаюсь, что за этими словами будут стоять инструменты управления теми людьми, которые иначе не управляются.

И.В. Мелик-Гайказян: На меня произвело большое впечатление сказанное Владимиром Натановичем. На этапе подготовки нашей встречи как-то ускользнуло то, что под сомнение может быть поставлена сама необходимость в обсуждаемом кодексе. В связи с этим хотелось бы подчеркнуть несколько моментов.

Во-первых, этический кодекс нужен не для того, чтобы сообщить кому-либо о том, что таскать чужие носовые платки – плохо. Он – кодекс – нужен, чтобы в изменившихся условиях научной и преподавательской деятельности выразить две вещи: требования к подобной работе, которые остаются ее инвариантом, и те требования, которые стали ей присущи только в нынешней ситуации. Причем форма этого выражения имеет принципиальное значение. Здесь я опираюсь на обобщение А.Н. Уайтхедом изначальных идей американского направления семиотики. А именно: мудрое управление основано на умении совершать «перевороты в символизме», которые должны быть специально организуемы в те времена, когда транслируемая семантика, синтактика и прагматика достигают когерентности – особой степени согласованности. А способ организации «переворотов в символизме» – один – подвергнуть, как писал А.Н. Уайтхед, очищению посредством концептуального анализа все составляющие воздействующего символизма. Иными словами, необходимо выражение в вербальной форме всех наблюдаемых соотношений между новыми стереотипами мыслей, распознаваний образов и поступков, то есть всего того, что сегодня обозначалось словами «все мы сегодня понимаем», «все мы сегодня видим» и «все сейчас так поступают». И будет лишь паллиативной мерой указание примеров для подражания – правильных «пониманий» и «поступков», которые укажут на инвариант научной деятельности – этические принципы.

Во-вторых, при концептуализации и кодификации этических пределов, в которых сегодня осуществляется научная деятельность, стоит задаться вопросом о том, где воспитываются соответствующие убеждения. Казалось бы, этим воспитанием занимаются в вузе, поскольку есть такая графа отчетности – научная работа студентов. Однако может ли студент, не получивший высшего образования, вести научную работу?

Н.И. Кузнецова: Вообще говоря, студент научную работу вести способен. Это можно обсудить, но такая работа, бесспорно, делалась. Степан Крашенинников, студент Академического университета, не окончил курса, когда собирал тот материал, который послужил основой для его классической книги «Описание земли Камчатки».

Источник: http://vphil.ru/